Ночной экспресс - Алехин Леонид - Страница 1

Леонид Алехин. Ночной экспресс

Прага-Вена, 1929 г. (сегодня)

Инге не хватало стука колес. Проводник-чех, говоривший на старомодном, но правильном русском, объяснил, что немцы кладут шпалы без стыков. Получается гладкий такой шорох, особенно, когда поезд идет быстро.

Узнав, что без стука она не может заснуть в поезде, проводник приходил к ней с некрепко заваренным чаем и медом. Видимо, он искренне сочувствовал ее горю, но утешать напрямую стеснялся.

– Мадам к лицу черное, – сказал он, провожая Ингу утром в вагон-ресторан.

– Мадмуазель, – поправила она. Улыбнулась через силу. – Спасибо, Янек.

«О Дева Мария!» – говорили его глаза. «Еще и вдова! И ребенок, и муж, какое несчастье».

На границе Янека сменил неразговорчивый прусак с серым лицом. Он распахнул дверь, впуская таможенника в зеленом, с кожаным бюваром в руках.

Жестом таможенник попросили ее открыть саквояж. Не стал рыться в белье, глянул, поставил крестик в своих бумагах. Указал на багажную полку.

– Das geh?rt auch Ihnen?

– Это гроб, – ответила она по-французски. – Вот документы на него.

Она протянула справку с приложенным переводом.

Таможенник читал, стараясь владеть лицом. Вернул ей справку, переписав номер и место выдачи в бювар. Щелкнул каблуками и вышел.

– Die Russen, – услышала Инга сквозь дверь. – Die sind alle total bekloppt!

Не понимая язык, она прекрасно чувствовала интонации. Да, мы все безумцы. В этом, пожалуй, наша главная сила.

Впервые за всю поездку Инга Трофимова улыбнулась по настоящему.

Безумием было все, что она делала. И еще большим то, что собиралась сделать.

Что именно? Об этом пока она не имела понятия.

Этой ночью она, наконец, уснула. Вернее сказать, забылась среди сомнений и призраков недавнего прошлого.

В забытьи ей виделась бескрайняя степь с бегущими наперегонки облаками. Она

слышала мерный стук колес бронепоезда «Ермак», следующего маршрутом Улаан-Баатар-Абакан.

Улаан-Баатар-Абакан, 1927 г. (два года назад)

Их встреча произошла на крошечном, затерянном в степях полустанке, не имеющем даже названия. Только выцветший номер в самом углу карты.

Подъезжая, паровоз приветствовал долгим свистком людей на перроне. Непривычные местные лошадки попятились от пыхтящего железного чудовища. Наездники в меховых

шапках сдерживали их, поглаживая по мордам. Вид у них самих был тоже не очень-то уверенный.

Конечно, если они и видели обычный грузовой состав или дрезину железнодорожников,

то вид закованного в клепаный металл «Ермака» должен был привести их как минимум в удивление. Коробки двух броневагонов щерились в обе стороны рядами амбразур.

Круглые башенки на крышах грозили стволами «максимов». На случай завалов паровоз оснастили еще и зубастым ковшом спереди.

Настоящая «шайтан-арба», что и говорить.

Инга спрыгнула на перрон и тут же бросилась к Эдуарду. В застегнутой наглухо шинели он возвышался над своими монголами серой статуей.

Она осторожно взялась за лацканы, прижалась лбом к его лбу. Единственный мужчина

в ее жизни, с которым она могла стать вот так, глаза в глаза. Он был ее роста, и даже фигурами они были похожи, худые, тонкокостные, длинноногие. Случалось, их принимали за родственников.

Хотя оба они были сиротами, детдомовцами. Детьми СМЕРЧа.

Эдуард обнял ее. Его щека непривычно колола щетиной.

– Полгода, – прошептал он.

– Полгода. Ты совсем похудел.

– Да, кормили не очень, – он улыбнулся озорно, но устало.

В его обветренное лицо въелась пыль бесчисленных переходов. Губы потрескались.

Инга хотела прижаться к ним, ощутить их вкус. Но взгляды красноармейской роты за спиной уже искололи ей затылок.

С усилием она отстранилась. Заглянула напоследок в глаза Эдуарда сквозь стекла очков в тонкой металлической оправе.

Полгода. Слишком долго.

– Как в Питере?

– Сыро, – они улыбнулись друг-другу, только им понятному паролю.

Питер был их городом. Каменным кружевом, ведьминым хороводом пустых дворов, лопнувшим колоколом неба. Он убивал их с медлительностью пытки. Инга сходила с

ума от мигреней, Эдуард кашлял кровью. Но не отпускал, город-судьба, город-проклятье.

На перроне красноармейцы под выкрики старшины построились в линию вдоль вагонов, взяли винтовки на плечо. После долгих часов тряски в железной коробке вагона даже строевая разминка была им в радость.

– Ты покажешь, ради чего бросал меня на полгода?

Эдуард остановился. Взгляд у него был виноватый.

– Я не могу. Ты же знаешь, Инга, допуск…

Внутренне торжествуя, она достала из кармана и протянула ему новенькую красную книжицу. Внутри еще не выветрился запах свежей типографской краски. Но какая разница, если в графе «Звание» у них теперь написано одно и то же.

Лицо Эдуарда стало задумчивым.

– Поздравляю с повышением, – сказал он.

Удостоверение СМЕРЧевца кружилось в его тонких пальцах, волшебным образом перепрыгивая между костяшками.

У него были удивительные руки. Такие подошли бы врачу, музыканту или фокуснику. Ингу до сих удивляла таившаяся в них сила. И то, что они одинаково хорошо умели врачевать, играть на пианино или показывать маленькие ненастоящие чудеса.

За большими настоящими чудесами эти руки охотились, сжимая рукоять «маузера» и красное удостоверение с черными буквами СЧ.

Петербург, 1919 (десять лет назад)

Когда Ингу Трофимову впервые привели в красное здание на Литейном, она пыталась дознаться, что значат буквы. СЧ. В ту пору ей было не занимать нахальства.

Чернобровая девица в красной косынке, она была выше всех, кто встречался ей в

пахнущих сырой бумагой коридорах. Двое сопровождавших ее матросов едва доставали ей до подбородка.

Им навстречу выкатился маленький толстый человек с розовой плешью и острой бородкой. При виде его матросы аж закаменели, вытянувшись во фрунт.

– Вольно, вольно, – замахал он короткой рукой с широко расставленными пальцами.

– А это, значит, наш, с позволения сказать, феномен. Слышал, вы спрашивали, как читается полностью наша аббревиатура?

Инга пожала плечами. Она не знала, что такое «аббревиатура». Зато могла с ходу уронить говорливого пузана так, что у него бы оказалась сломана ключица и три ребра.

– Пойдемте со мной, милая, пойдемте. Вы, братцы, свободны. А мы с вами сюда.

Он говорил и тянул ее за руку из коридора в тесную комнату, завешанную огромной картой Питера в одну стену. И с кумачовым знаменем на другой. Окон в комнате не было. Дубовый стол был завален бумагами, и на нем стояли целых три «вертушки». Две красных и одна черная, блестящая, опечатанная бумажной лентой с сургучом.

– Давайте познакомимся, – сказал он, близоруко щурясь. Вынул из кармашка, нацепил на круглый нос пенсне. – Какая вы, однако, статная. И где таких теперь делают?

– Таких теперь подбирают, – отчеканила Инга. – И воспитывают на общественных началах. Вы, кажется, знакомиться собирались.

– О, да вы с характером, – восхитился толстяк. – Замечательно. А то присылают, простите, кошёлок с болотными глазами. Одна дорога – в машинистки. У нас же такая работа, что и машинистка должна быть того, с нервами.

На нервы Инга Трофимова не жаловалась. Вот на терпение, да, бывало. Глядя в центр лысины, она спросила неприятным голосом:

– И что же у вас за работа тут такая?

По виду толстяк походил на мелкого чиновника наркомата торговли. Да и вся бумажная карусель в старом кирпичном особняке отдавала колбасным воровством и растратой народных средств. Чего ее послали сюда, если она просилась хоть в какое-то военное училище, непонятно. Надо думать по ошибке.

– Работа у нас, Инга, – вздохнул толстяк, – врагу не пожелаешь. Вот какая она наша работа. Да сами увидите. Идемте, сюда.